Содержание
В своих исследованиях вы оперируете понятием «цифровая среда». Что это значит?
Цифровая среда включает в себя технологические инструменты, позволяющие людям взаимодействовать в офлайне и онлайне и дополнять свою офлайн-жизнь цифровыми технологиями (в результате получается так называемая «дополненная реальность»). Это понятие используется как для характеристики технологической реальности — баз данных, устройств, программного обеспечения и алгоритмов, — так и для описания ее гуманитарной составляющей: взаимодействия людей при помощи технологий и процесса создания этих технологий. В более техноцентристских теоретических моделях синонимом «цифровой среды» является понятие «смешанная реальность». Речь о сочетании онлайн- и офлайн-миров на базе технологий — примерами могут служить «умные города» или интернет вещей. Но я предпочитаю понятие «цифровая среда» — оно в меньшей степени зависит от концептов computer science и интуитивно понятно даже людям, которые слышат его впервые.
Как исследователи изучают цифровую среду?
Этим занимаются специалисты из разных сфер, причем делают они это довольно изолированно друг от друга — в том числе в силу методологических противоречий. Социологов интернета, например, интересуют преимущественно человеческие онлайн-взаимодействия (в пределах социальных сетей, онлайн-игр и пр.), а последователи так называемого software studies (изучение программного обеспечения) описывают, как человек взаимодействует с технологией (они, например, изучают, что есть «интуитивно понятный» дизайн ПО). Есть междисциплинарное направление digital humanities («цифровые гуманитарии»), в котором работают историки, антропологи и филологи. Они изучают, как с приходом цифры меняются привычные аналоговые культурные продукты — к примеру, что происходит с практикой чтения, когда появляются электронные книги. Я думаю, необходимо сочетать все эти подходы, потому что цифровая среда — сфера, требующая приложения аналитических усилий множества профессионалов. Она изменчива, и каждый исследователь волен выбирать, на что обратить внимание: на технику, человека, этику человека или же на этическое измерение техники.
Лично меня как культуролога занимают культурные артефакты, которые создают люди в процессе пользования цифровыми инструментами. На лекции я буду говорить об условном цифровом бессмертии и цифровой же загробной жизни (digital afterlife). Я изучала приложения, которые позволяют структурировать свои данные перед смертью, тем самым программируя их репрезентацию после смерти или даже, в более фантастических концептах, моделируя собственного цифрового аватара. Мне было важно разобраться в техническом устройстве таких инструментов — понять, как именно люди сохраняют воспоминания в виде фото, видео, записей и т.д. Я думаю, способы хранения воспоминаний показывают, как в культуре меняется представление о смерти и как развивается идея передачи своего наследия (архива) следующим поколениям. Очевидно, что сегодня людям важно не только оставить после себя материальное наследие, но и по-особенному сгруппированные данные, накопленные за жизнь в сети.
О каких приложениях речь?
Если попытаться упростить образ этого рынка, он состоит из приложений-планировщиков (с помощью такого ПО люди могут организовать действия, связанные с будущими похоронами), инструментов для составления завещаний (как вполне обыкновенного, материального свойства, так и указывающих на желание пользователей передать по наследству онлайн-архивы) и инструментов для отложенного постинга (их применяют, когда речь заходит о написании прощальных писем или постов в социальных сетях). Еще не стоит забывать о нововведениях крупных онлайн-сервисов — Facebook, скажем, позволяет присвоить аккаунту умершего мемориальный статус. Таких приложений много, особенно в англоязычном интернете, где соответствующее ПО агрегируется на тематических сайтах-библиотеках.
Совпадает ли отношение к цифровым покойникам — страницам мертвых людей — с отношением к покойникам в традиционной культуре?
С одной стороны, смертная природа людей не исчезла, соответственно, все темы, образы, ритуалы, связанные с уходом из жизни, в интернете так или иначе коррелируют с прошлой традицией отношения к умершим. Да, многие вздрагивают, когда обнаруживают, что какой-то знакомый покойник «рекомендует» им в Facebook тот или иной сервис, продукт или услугу (алгоритмы соцсети не всегда могут отличить «живой» аккаунт от «мертвого», поэтому иногда такое случается). Понятно, что это результат коммерческой деятельности соцсети, но все равно невольно возникает ощущение зомби-апокалипсиса.
С другой стороны, мы, кажется, научились отстраняться от происходящего в цифровой среде. Пользователи вырабатывают собственные подходы к взаимодействию со своими мертвыми френдами: кто-то предпочитает удалить умершего — в конце концов, надо освободить место живым, ведь френдлента не резиновая. Кто-то удаляет мертвых из друзей, потому что невыносимо горько видеть знакомое лицо или имя в рекламных сообщениях, призванных кому-то что-то продавать. Кто-то предпочитает оставить при себе память о том, кого не стало, не в виде эфемерного воспоминания, а в форме онлайн-дружбы. А что делать с закрытыми аккаунтами? Удалив однажды такого друга, вы уже не сможете подписаться на него снова, а иногда нет-нет да и хочется взглянуть на общие фотографии, написать комментарий «в вечность». В конце концов, можно вообще время от времени организовывать дружеские онлайн-поминки в аккаунтах умерших: оставлять комментарии, постить его любимую музыку и пр. Без привязки к каким-то устойчивым датам обязательного припоминания усопших, исключительно по запросу скорбящих. Получается, что меняется не только отношение к смерти, но и ритуалы траура. Люди не разводят онлайн- и офлайн-деятельность, они готовы перенастраивать цифровые и внецифровые привычки для лучшего обустройства своего существования в смешанной реальности.
Можем ли мы говорить, что сегодня цифровая среда полностью вытеснила доцифровую реальность?
Есть несколько точек зрения. Кибероптимисты говорят, что цифровая революция уже случилась и мы живем в мире «постинтернета». По их мнению, интернет утратил статус главного технологического изобретения человечества — теперь таковым стоит считать цифровые механизмы, вторгающиеся в повседневность (те же «умные дома» и интернет вещей). Существуют также разного рода киберпессимисты. К ним относится, например, шведский философ Ник Бостром — с одной стороны, он тоже считает, что цифровая среда сегодня развивается не за счет интернета, а за счет технологий в области искусственного интеллекта и самообучающихся систем. С другой, по его мнению, в этом кроется опасность: человек может контролировать интернет, потому что тот работает по разработанным человеком же алгоритмам, но они могут быть не вполне властны над самообучающейся системой. Сегодня даже исследователи признают, что не всегда понимают механизмы принятия решений искусственным интеллектом, а со временем мы можем полностью потерять над ним контроль. С Бостромом согласен даже Билл Гейтс — человек, который во многом определил современную цифровую среду.
Киберпессимисты другого толка утверждают, что концепция кибероптимистов о наступившей цифровой реальности работает только в развитых странах, где интернет дешевый и доступ к нему есть почти у всех. Подавляющее же большинство населения планеты все еще живет вне цифрового мира или на самых его окраинах.
На чьей стороне вы?
Я согласна, что в мире существует цифровое неравенство и многие лишены доступа к технологиям. Но если мы будем отказываться говорить о явлениях только потому, что они не распространены повсеместно, нам придется перестать говорить примерно обо всем, ведь с проблемой сегрегации мы сталкиваемся постоянно. Так или иначе, цифра влияет даже на тех, у кого нет доступа в интернет, — как минимум потому, что международные экономические и политические связи определяются быстрым цифровым взаимодействием. Можно по-разному относиться к затертому термину «цифровая экономика», но с тем, что скорость международных транзакций определяется существованием цифровых средств передачи данных, спорить бесполезно. И это значит, все мы оказываемся заложниками цифрового мира.
Говоря о цифровой среде, вы часто упоминаете фигуру пользователя. Кто он?
Фундаментально «пользователь» совпадает с «человеком». Если у меня есть смартфон, или в мое тело вживлены импланты, передающие электронные сигналы на другие устройства, или я живу в городе с автоматизированной инфраструктурой — я пользователь. Кроме того, все мы — объекты цифровой экономики: хотя на микроуровне мы действуем самостоятельно и пользуемся ее благами вроде онлайн-банкинга, на макроуровне неизбежно зависим от воли корпораций и правительств.
При этом пользователи бывают разными. Есть, например, так называемые «цифровые аборигены» — люди, которые взаимодействуют с устройствами с рождения, дети, для которых скроллить экран привычнее, чем перелистывать книгу. Для подростков, поголовно сидящих в социальных сетях, цифровая среда — прежде всего коммуникативная площадка. Для поколения старше 30 лет цифра — пространство бизнеса (именно они придумали Facebook). Для старшего поколения, которое программировало на перфокартах, цифра — технологическая среда (условно говоря, устройство, которое можно разобрать). У каждого из этих поколений разные навыки: кто-то может защитить себя и свои данные, кто-то умеет разбирать и собирать жесткий диск, а кто-то отлично разбирается в мемах. И мне кажется, это намного более важное измерение цифрового неравенства — люди пользуются сетью по-разному, а значит, мы не можем предъявлять к ним одинаковые требования этикета. С поколенческими непониманиями люди сталкиваются регулярно: презирают «школоту», банят надоедливых пожилых френдов и сетевых троллей. На более серьезном уровне человека могут даже подвергнуть уголовному преследованию за то, что он ловит покемонов в храме.
В статьях и выступлениях вы часто упоминаете «цифровую грамотность» и «сетевой этикет». Вы действительно думаете, что в сети можно создать правила, которым все будут следовать?
Любой разговор о правилах приводит к вопросу «Кто уполномочен создавать эти правила?». Так мы выходим на проблему государственного контроля интернета. На мой взгляд, цифровая грамотность — это не о правилах и ограничениях, а о некой презумпции того, что пользователь признает: у всех субъектов в сети разный бэкграунд и это нужно уважать. К примеру, пользователи онлайн-игр порой общаются между собой жестко и переходят границы корректности, но в этой среде такое считается нормой. При этом они не могут прийти с подобным поведением в Facebook — там за то же самое прилетит бан, причем не от другого пользователя, а от соцсети. Люди тусуются в разных сервисах, вокруг которых вырабатываются разные этикеты и нормы поведения. Таких правил много, и они часто вступают в конфронтацию, но это и здорово — в конечном итоге разнообразие ведет к саморегуляции. Среда сама выдавливает неподобающее поведение — к примеру, нарочитый «язык падонков» перестал быть актуальным, и многие современные студенты уже не знают, что это. Система выравнивается, если этого хотят ее участники, а они, как правило, заинтересованы в том, чтобы жить в комфортной среде — никому не нравится быть оскорбленным. Поэтому цифровая грамотность — это, в том числе, умение настраивать экологичность поведения самостоятельно, а не под воздействием запрещающего властного агента.
Грамотный человек понимает, что цифровая среда технологически изменчива и в конечном итоге технологии меняют его самого. Из-за появления смартфонов исчезли четко изолированное досуговое время и такое разграничение, как работа — дом (даже мы с вами разговариваем по работе вечером в субботу через аудиозвонок в Facebook). Понятно, что не нужно постоянно думать о влиянии на нас техники, но совсем отбрасывать эту рефлексию тоже не стоит.
Даже если участники саморегулирующейся группы договорились между собой о неких правилах, в ситуацию может вмешаться, к примеру, Facebook и забанить их за нарушение каких-то собственных правил.
Регулирование со стороны корпораций — традиционная точка напряжения. Facebook критикуют за жесткие пользовательские правила и двойную мораль: с одной стороны, это международная социальная сеть, которая расширяется за счет своих участников, с другой — там многое запрещено исходя из юрисдикции конкретного государства. Из-за этой двойственности возникают интересные кейсы. Когда Facebook ввел радужный лайк, его не могли ставить пользователи из России. Корпорация посчитала, что в российской правовой действительности это не приветствуется и россияне, использующие такой символ, могут попасть под действие местных дискриминационных законов. С одной стороны, компания защищает россиян, с другой — это самое настоящее ограничение прав определенной группы пользователей.
Другой пример: мы помним историю столкновения ФБР и компании Apple после массового убийства в Сан-Бернардино в 2015 году. Тогда силовики стали обладателями «айфона» преступника, который, впрочем, не смогли взломать из-за биометрического пароля. Они потребовали от Apple разработать ПО, позволяющее обойти защиту. Компания отказалась, посчитав, что это поставит под удар всех обладателей «айфонов», которым была обещана надежная защита данных. ФБР судилось с Apple и проиграло дело. Компания продемонстрировала: экономический капитал важнее политического, и власти эту позицию не критиковали. На деле обычный пользователь оказывается гораздо сильнее зависим от решений корпорации, нежели государства. Если завтра государство закроет доступ к определенным сегментам интернета, то технически подкованный пользователь сможет найти лазейки и подключиться к искомым ресурсам. Но если закроется компания, которая производит ПО, пользователь останется безоружным. Мы имеем дело с новой технократической властью, хоть государство и пытается показать нам, что именно оно — главный «хранитель ключей» к национальному интернету.
Несмотря на примеры саморегуляции в сети, люди продолжают оскорблять друг друга в комментариях. Изучали ли вы стратегии поведения буллеров и объектов, на которых направлен хейт-спич? И как вы считаете, насколько уместно со стороны пользователей самим призывать на помощь администрацию соцсетей?
Феномен саморегуляции заключается как раз в необходимости все время перепроверять старые договоренности — о том, что можно или нельзя, что кажется просто шуткой на грани фола, а что — дискриминационным высказыванием. Поскольку интернет-язык во многом начинался как язык свободного самовыражения, эксперименты были неизбежны. Часть этих экспериментов в итоге превратились в маргиналии — их не приняли или, приняв, со временем отвергли. Когда мы ругаемся, мы запускаем, пусть и хаотичный, процесс калибровки публичных норм говорения. В этом смысле вырабатываемые нами стратегии ответа на действия хейтеров — иллюстрация возможных сценариев определения нормы. Кто-то сразу банит обидчика, кто-то зовет на помощь дружественных пользователей, кто-то жалуется администрации Facebook, а кто-то, к слову, собирает скрины сообщений и несет их на проверку в прокуратуру.
Кто-то готов самостоятельно разбираться с проблемой. Это либо демонстрация недоверия к существующим властным — государственным или бизнес — структурам, либо, наоборот, признак высокой гражданственности, умения решать конфликты на низовом уровне. Другие, наоборот, хотят иметь за спиной институциональную поддержку — потому что не верят в теорию малых дел и свою способность повлиять на ситуацию. Единственно верной стратегии здесь и нет, оба типа поведения одинаково оправданны. И оба в одинаковой мере работают, пока не оборачиваются крайностями — баном на ровном месте за неверно сказанное слово, коллективной травлей, призывами к ограничению интернета. Не существует единственно возможного метода борьбы с хейтерами. Но очевидно, что те, кто слишком усердствует в защите от них, сами часто превращаются в менторов и агрессоров.
Вы упомянули «новую технократическую власть». Получается, интернет перестал быть пространством свободы и на жизнь конкретного пользователя влияет множество правил и ограничений — порой незаметных для него самого.
Интернет начинался как пространство свободы, и до сих пор благодаря ему у каждого есть публичный голос. В этом смысле пользователи даже могут претендовать на политическое влияние — многие политические скандалы сегодня начинаются с сетевых. Но в последнее время сеть определяют корпорации, создающие ресурсы, через которые люди видят эту самую сеть. Вы больше не идете на сайт любимой газеты напрямую, а регулярно проверяете ее паблик во «ВКонтакте» (до эпохи соцсетей интернет для человека начинался с поисковика или электронной почты). В этом смысле мы заложники системы, и ужас в том, что мы не видим, как она сделана: корпорации скрывают алгоритмы работы своих продуктов. Тем не менее это не история про «Матрицу»: правила существуют не для того, чтобы посадить человека в клетку (хотя могут работать и так), они позволяют нам организовывать краудфандинговые кампании, публиковать тексты, снимать фильмы и включаться тем самым в сферу глобального культурного обмена. То есть интернет позволяет объединяться.
Почему я так часто говорю о цифровой грамотности? Мы можем оставаться пассивными несвободными потребителями, но вместе с тем сеть дает возможность выбора: продолжать пользоваться дико неудобным лицензионным «Вордом» или потратить время и найти легкий альтернативный бесплатный текстовый редактор в сети. Это вызов, который стоит перед пользователем внутри цифровой среды: ехать по накатанной или брать вожжи в свои руки. Массовое следование по второму пути в перспективе может поменять правила игры, и корпорации начнут серьезно прислушиваться к мнению пользователей.
Сеть — принципиально публичная среда. Можно ли выкроить себе по-настоящему приватные участки внутри нее — к примеру, создав частное сообщество во «ВКонтакте»? Или это будет лишь иллюзия частного?
До тех пор пока кто-то из участников такого сообщества не захочет что-то вынести на публику либо пока вас не взломают, это можно будет считать частным пространством. Так часто случается с секстингом: вы отправляете интимные снимки в личной переписке, а потом эти фотографии всплывают где-нибудь на «Дваче». Мне кажется, в сети в принципе девальвируется фундаментальная культурная оппозиция частное / публичное, хотя бы потому, что людям самим хочется делиться собственным опытом. Мы выкладываем на YouTube видео о том, как ходили купаться с другом на речку, и сами делаем приватный опыт публичным. У меня есть личный «Инстаграм» с дурацкими фотками еды и собаки — я могу наивно предполагать, что мои подписчики никуда не уведут этот контент, но вообще-то такой гарантии нет (взломать «Инстаграм» или скачать оттуда фотографии несложно). Если мы хотим в полной мере пользоваться возможностями цифры, надо принять факт ее принципиальной публичности, прозрачности для людей, которые ее делают, и не бояться этого.
У меня есть чудная история в духе теории заговоров. Как-то я собирала информацию для статьи и, сидя на работе с включенным компьютером, рассказывала коллегам, как будет сложно найти данные. Где-то через час Facebook выдал мне пост моего приятеля — обычно его записи в моей ленте не показываются — примерно по теме моей статьи. Это могло быть совпадением, но подобное повторяется: я могу говорить о японских сладостях, и вскоре Facebook выдаст соответствующую рекламу. Точного подтверждения этому факту нет — множество пользователей замечают эту закономерность, но компания все отрицает. С одной стороны, это пугает, с другой — вызывает искреннее восхищение. Невероятно трогательно собирать данные о пользователе под видом заботы о нем.
И вы не впали в паранойю?
Можно заклеивать камеры и не разговаривать у компьютера, но это создаст напряжение. Люди привыкли получать эмоциональную подпитку в сетях, и им будет сложно уйти оттуда полностью, учитывая, что под воздействием сетей они совершенно точно гораздо хуже стали общаться в офлайне — никто уже не договаривается о встрече у фонтана, и у многих проблемы с необходимостью говорить по телефону не по работе. Такое же напряжение заметно вокруг интернета вещей и системы «умный дом»: а что если они будут действовать против нас? Эти апокалиптические сюжеты объяснимы: человеку всегда нравилось бояться нового. Но во многом это ситуация конструируемого бессилия: мы не хотим разбираться в том, как это работает, и предпочитаем переживать.
Мне кажется, главное в грамотном пользовании сетью — соотносить свои действия с тем, сможем ли мы проконтролировать их возможный эффект. К примеру, если мы не хотим, чтобы телефон попал в какие-то телефонные базы, можем просто не выкладывать никуда свой номер. Но многое ли в цифровой среде зависит от конкретного пользователя?
Вряд ли пользователи сами могут в полной мере отвечать за сохранность своих данных. Технологии кибербезопасности идут вперед, но в пару к каждой технологии защиты программируется технология взлома (порой одними и теми же людьми). Кроме того, корпорации совершенно беззастенчиво торгуют нашими персональными данными. Есть и те, кто пока не торгует, но анализирует их под предлогом обеспечения нашей безопасности — к примеру, Google мониторит ваш контент на наличие слов, которые компания считает маркерами угрозы. Мы можем не указывать в соцсетях возраст и пол, но эта информация всплывет при первом же использовании банковской карты.
Нужно понимать, что в цифровом мире особенно ценной информацией о нас становятся не наши биологические или биографические данные, а вкусы и пристрастия. Подтверждает тезис скандал, случившийся в США с магазином Target. Проанализировав покупки несовершеннолетней пользовательницы, магазин прислал ей купоны на покупку детской и материнской одежды и мебели для новорожденного. Компьютер принадлежал ее отцу, и он обратился в магазин с жалобой: ему показалось, что дочь склоняют к ведению взрослого образа жизни. Target извинился, но потом выяснилось, что аналитики магазина, применившие систему прогнозирования с высокой степенью точности результата, вычислили беременность девушки раньше, чем об этом узнали родственники.
Эта история вылилась не только в семейную драму, но и в дискуссию о том, насколько защищенным пользователь может чувствовать себя в условиях, когда данные его банковских транзакций постоянно кем-то анализируются. Я в этой ситуации призываю к здоровому дзену. Так устроена современность: за комфорт и свободный доступ к знаниям и информации приходится расплачиваться жизнью в насквозь прозрачной среде. Зато из-за освещения и камер наблюдения на улицах преступлений стало меньше. Можно переживать, что камеры — это око Большого брата, но все же давайте признаем: от технологий есть очевидная польза.
Впрочем, сказанное не мешает нам осознанно подходить к тому, что мы приносим в сеть. Дискуссии про безопасность интернет-данных чаще всего связаны либо с историями хакерских взломов больших баз информации, либо с публикацией самими пользователями какой-то неприглядной информации о себе. В первом случае цель атаки — не обычные пользователи, а государства или корпорации. Так что бояться хакеров не вполне оправданно.
Должно ли у пользователя быть право на анонимность?
Я скорее за право на забвение (право человека требовать удаления своих персональных данных из общего доступа через поисковые системы. Соответствующий закон действует в России с 2016 года. — Прим. «Инде»). Впрочем, его реализация требует высокой степени осознанности: чтобы понимать, что в сети есть информация, которая порочит вас, нужно либо сильно грешить, либо очень внимательно следить за всеми упоминаниями себя.
Что касается права на анонимность, мы с вами уже обсудили: анонимности в сети быть не может — людей успешно находят даже в даркнете. Но, я думаю, у каждого пользователя должно быть право на создание альтернативных идентичностей. Наличием рабочих и личных аккаунтов в соцсетях никого не удивить, но недавно я выяснила, что у некоторых моих студентов по 20 аккаунтов во «ВКонтакте». Сети дают нам отдушину, а отсутствие выбора модели поведения ведет к желанию выйти из искусственно созданной изоляции. В Китае, например, выбора у людей нет, и местные власти регулярно сталкиваются с тем, что граждане пытаются выйти из национального закрытого интернета в мировую сеть с более широкими возможностями. По местным законам эти люди считаются преступниками. Мне кажется, это неправильно.
Вы говорите, что к личному контенту в сети необходимо подходить осознанно. Как вы объясните популярность сториз — видео, которые регулярно уничтожаются?
На мой взгляд, сториз — это принципиально новый способ высказывания. Если лента Instagram — это аналог бумажного фотоальбома и картинки туда мы выкладываем в надежде, что они будут храниться вечно, то в сториз мы, с одной стороны, фиксируем что-то сиюминутное, не требующее вечного хранения, а с другой — программируем наших подписчиков на постоянное лихорадочное просматривание этого контента (потому что завтра все исчезнет). В этом смысле формат сториз меня раздражает: люди навязчиво выставляют повседневность, которая одинакова у всех. С другой стороны, наверное, здорово, что мы начали показывать в «Инстаграме» не только «причесанную», но и настоящую жизнь.
Грандиозная популярность формата говорит о том, что люди нуждаются в нем. При этом в сетях у нас колоссальное количество друзей, и невозможно уследить за всеми. Это означает, что сервис заставляет нас диверсифицировать подписчиков по степени близости: есть те, кто нам безусловно важен, те к кому мы возвращаемся время от времени, и люди из дальнего круга знакомств, чья жизнь нас не интересует, хотя мы благосклонно позволяем им наблюдать за собой. Эти связи отличаются от феномена ЖЖ-френдов, когда люди общались, поздравляли друг друга с праздниками, а потом переходили в офлайн. В этом парадокс сториз: с одной стороны, формат вроде как воспитывает эмпатию, желание проживать с другими их жизни, с другой — мы не можем объять необъятное, механически ранжируем друзей по степени важности, тем самым эту эмпатию утрачивая. Потеря эмпатии, к слову, — тоже результат влияния цифровой среды. Новые возможности порой толкают нас на неэтичные решения.
Вероятно, в сториз людей привлекает возможность односторонней коммуникации — там нет лайков, поэтому можно говорить что угодно и не получать оценку своих действий.
Согласна, что люди устают от лайков — сегодня это самая настоящая валюта. Но все же пользователи нуждаются в публичном одобрении — это одна из причин, по которой мы идем в сеть. Сториз без обратной связи никогда не будет основным каналом коммуникации — останутся те, в которых механизм одобрения сохранится. Священная триада — лайк, шер и репост — будет существовать всегда, поскольку это единственный способ почувствовать виртуальное тепло другого человека.
Три дела Семенова
Впервые публикации, которыми 25-летний корреспондент чувашского филиала интернет-газеты «Правда ПФО» и член ПАРНАС Дмитрий Семенов делился на своей странице «ВКонтакте», привлекли внимание правоохранительных органов в январе 2014 года.
Тогда активиста попытались привлечь к административной ответственности за перепосты из групп «РПР-Парнас» и телеканала «Дождь» в соцсети. Речь шла о статье 20.3 КоАП (публичное демонстрирование нацистской атрибутики или символики либо атрибутики или символики, сходных с нацистской атрибутикой или символикой до степени смешения): автор поста из группы «РПР-Парнас» сравнивал Олимпиаду в Сочи с играми в Мюнхене в 1936 году, а пост со страницы «Дождя» был проиллюстрирован фотографией флага со свастикой над трибуной во время матча «Шинник» — «Спартак». Впрочем, суд закрыл дело в отношении Семенова из-за промедления прокуратуры: истек срок привлечения к ответственности.
В мае 2014-го Семенова по той же статье КоАП оштрафовали за репосты двух фотографий: на одной был изображен бывший «народный мэр» Донецка Павел Губарев в форме запрещенного «Русского национального единства» (РНЕ), на второй — мужчина с пистолетом и свастикой на рукаве, как поясняет сам Семенов — «просто какой-то рядовой «ополченец» с Донбасса».
Наконец, в январе этого года чебоксарский активист стал фигурантом уголовного дела. На этот раз ему предъявили обвинение по части 1 статьи 280 УК — публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности. Причиной снова стал перепост: картинкой, которую следствие сочло экстремистской, Семенов поделился «ВКонтакте» еще в марте 2014 года; она даже упоминалась в его втором административном деле как «оцененная в совокупности с другими материалами». Поскольку репост был сделан до принятия поправок в Уголовный кодекс, активисту грозило до трех лет колонии. В новой редакции УК за призывы к экстремизму через интернет предусматривается уже более строгое наказание — до пяти лет.
Что бывает за перепост. Штраф 11 февраля 2015 года тульского антифашиста Дмитрия Карасева оштрафовали на две тысячи рублей за репосты публикаций из националистических пабликов. Карасева обвинили по части 1 статьи 20.3 КоАП (пропаганда либо публичное демонстрирование нацистской или экстремистской атрибутики или символики) и статье 20.29 КоАП (производство и распространение экстремистских материалов). Антифашист перепостил публикации со свастикой и песни группы «Коловрат». Сам Карасев объяснил, что таким образом «троллил нацика». Через два дня, 13 февраля, активиста из Улан-Удэ Алексея Карнаухова оштрафовали на тысячу рублей за пропаганду или публичную демонстрацию нацистской символики. Железнодорожный районный суд города признал активиста виновным по статье за репост двух публикаций: изображения Адольфа Гитлера, которому военачальник говорит: «Мой фюрер, мне приснилось, что Россия напала на Украину, а Германия требует прекратить войну»; и рассказа об изобретении русским ученым самоподогревающейся тушенки, которыми во время Второй Мировой снабжали немецкие элитные войска. Публикация сопровождалась изображением консервной банки со свастикой. В марте Верховный суд признал приговор законным. 11 марта 2015 года в Саратове по этой же статье на полторы тысячи рублей оштрафовали бывшего члена КПРФ Норберта Егияна. Дело завели из-за репоста изображения с овцами и волком, за спиной которого на заборе была нарисована свастика. Егиян рассказал, что не заметил запрещенной символики, а сам придерживается антифашистских взглядов. 15 сентября краснодарского активиста Сергея Титаренко, обвиняемого по части 2 статьи 280 УК, оштрафовали за репост сообщения группы «Коломойский вещает» с текстом о президенте Путине под заголовком «Нет диктатора — нет проблемы». Несколько месяцев Титаренко провел в СИЗО, из-за чего ему снизили сумму штрафа в два раза. По словам Титаренко, судья не установил автора публикации и личного отношения активиста к тексту его сообщения, в обвинительном заключении было сказано лишь, что преступление совершено из ненависти к действующему режиму и лично Путину. Титаренко считает дело политическим.
На демотиваторе, который стал поводом к возбуждению уголовного дела, изображен премьер-министр Дмитрий Медведев в кавказской папахе. Коллаж сопровождается надписью «Смерть русской гадине». Вместе с картинкой Семенов перепостил интервью с журналистом Матвеем Ганапольским о ситуации на Украине и в российской журналистике, однако следователи не приняли текст во внимание и никак не соотнесли его с изображением, рассказывает активист. По его словам, поделиться он хотел именно интервью, а картинка появилась на его странице автоматически, поскольку была прикреплена администраторами паблика Periclez Prize, где изначально появилась публикация.
В ходе судебного процесса IT-специалисты подтвердили, что такое действительно возможно: при перепосте публикации фотография прикрепляется независимо от желания пользователя.
Об уголовном преследовании администраторов паблика Periclez Prize или обращении к ним правоохранительных органов с требованием удалить какие-либо материалы Семенову неизвестно. Сейчас паблик заблокирован администраторами соцсети «за нарушение правил сайта».
Согласно обвинительному заключению, Семенов, «осознавая общественную опасность своих действий, умышленно, с целью побуждения неограниченного круга лиц к нарушению прав и свобод этнических русских, публично призывал к осуществлению экстремистской деятельности путем размещения в информационно-телекоммуникационной сети общего пользования Интернет на официальном сайте wwww.vk.com материалов экстремистского характера».
В заключении указано, что обвиняемый, «придерживаясь экстремистских позиций и националистических взглядов», осознанно нарушал Конституцию, которая гарантирует равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от расы, национальности, происхождения и отношения к религии, а также закон «О противодействии экстремистской деятельности».
Активист напоминает: он состоит в партии ПАРНАС, устав которой однозначно осуждает экстремизм и провозглашает приверженность демократическим и либеральным ценностям. Если бы Семенов действительно призывал к экстремизму, его бы исключили из партии, но этого не произошло, отмечает он.
В обвинении также сказано, что публикация была адресована «неопределенно широкому кругу лиц» и просмотрена как минимум двумя интернет-пользователями. Речь идет о двух свидетелях обвинения — Дмитрии Петухове и Дмитрии Михайлове.
Свидетели, ополченец и ФСБ
Что бывает за перепост. Штраф и амнистия Весной прошлого года активистка из Иваново Елизавета Красикова сделала репост публикации группы Anarcho-News в соцсети «Вконтакте». Красикова поделилась «Обращением украинцев к народам России». Вскоре против нее возбудили уголовное дело по части 1 статьи 280 УК — публичные призывы к экстремистской деятельности. Авторы текста призывали россиян бороться с «режимом Путина»; в ходе суда выяснилось, что обращение распространяет украинская организация «Правый сектор», в России признанная экстремистской. Сама девушка рассказывала, что хотела обсуждить тезисы обращения, а не призывать к свержению режима. В марте 2015 года суд приговорил Красикову к штрафу в 100 тысяч рублей. На момент вынесения приговора она была беременна. В мае ее амнистировали. Другое дело по статье 280 УК за репост того же текста в мае 2014 года возбудили против челябинского активиста Константина Жаринова. Еще до этого он удалил публикацию со своей страницы. Судебный процесс начался в сентябре 2014 года, приговор Жаринову еще не вынесен. Дела Жаринова и Красиковой отличает лишь то, что во втором случае под обращением не было указано авторство текста, и Красикова могла не знать, что его распространял запрещенный в России «Правый сектор». Осенью 2013 года кузбасскому блогеру Станиславу Калиниченко предъявили обвинение по части 1 статьи 280 УК (призывы к экстремизму) за ретвит фотографии листовки «Брось ходить на митинги и начинай действовать». Ретвит Калиниченко сопроводил своим комментарием: «Я ни к чему не призываю, я просто делюсь фотографией». 12 марта 2015 года кемеровский суд приговорил его к штрафу в 150 тысяч рублей, а в мае его амнистировали.
Петухов и Михайлов — приятели жителя Чебоксар Сергея Данилова, который ездил на восток Украины и участвовал в «ополчении», о чем он сам писал на своей странице «ВКонтакте». В октябре 2014 года Семенов подал в Следственный комитет заявление с требованием проверить Данилова по статье «наемничество» и на предмет мародерства. Из СК активисту пришел ответ: его заявление передано в ФСБ, но никто из представителей спецслужбы с ним так и не связался. Зато спустя полгода ФСБ возбудила дело в отношении самого Семенова.
Согласно показаниям Петухова, перепост картинки с Медведевым он увидел в октябре 2014-го, когда зашел на страницу Семенова из любопытства, узнав, что активист написал заявление на его друга. Второй свидетель обвинения, Михайлов, рассказал, что распечатанную публикацию Семенова ему показал Данилов. Петухов также утверждал, что член ПАРНАС писал на странице его приятеля «комментарии оскорбительного характера по отношению к нему лично и «ополченцам» Донецкой Народной Республики (Украина)». Сам Семенов сказал «Медиазоне», что, хоть и отправил заявление в СК с просьбой проверить Данилова, но не переписывался с ним: сторонник ДНР лишь однажды послал ему личное сообщение «ВКонтакте», но Семенов его тут же заблокировал.
Адвокат активиста Евгений Губин допускает, что дело в отношении его подзащитного возбудили именно в связи с заявлением на Данилова. «Картинку обнаружили в марте, а дело возбудили гораздо позже (в январе 2015 года — МЗ). Это только наше мнение, объективных каких-то данных, подтверждающих наши догадки, нет, но мы предполагаем, что это некая месть за заявление по Данилову», — говорит Губин.
Как сказано в обвинительном заключении, увиденное на странице Семенова Петухов «воспринял серьезно, так как, в частности, указанное графическое изображение призывало к осуществлению насильственных действий по отношению к русским и оскорбляло национальное достоинство русских, что недопустимо в многонациональной стране».
Впечатления Михайлова от картинки с Медведевым описаны в документе похоже: «Он воспринял ее серьезно, так как, в частности, указанное графическое изображение, по его мнению, призывало к физическому уничтожению русских, способствует возникновению массовых беспорядков и межнациональной розни».
Что бывает за перепост. Административный арест 30 января 2015 года Невский райсуд Петербурга приговорил активистку движения «Альтернатива» Оксану Борисову к суткам ареста за репост в соцсети «ВКонтакте» сообщения о митинге в Минеральных водах. Активистку признали виновной в нарушении установленного порядка организации либо проведения собрания, митинга, демонстрации.
«Ополченец» Данилов в процессе по делу о репосте не участвовал. Петухов и Михайлов, уверен Семенов, стали свидетелями по принуждению сотрудников ФСБ. «Я понимаю, как они это увидели спустя полгода: сотрудники ФСБ показали им распечатки этого скана. Они утверждают, что якобы зашли на мою страницу и увидели, но через полгода это невозможно увидеть наверху ленты новостей», — говорит активист.
В качестве свидетелей обвинения в деле также выступали двое сотрудников чувашского управления ФСБ — Владимир Абрамов и Андрей Яковлев. Оба дали идентичные показания, согласно которым они «в ходе проведения оперативно-розыскных мероприятий на канале мониторинга региональных Интернет-ресурсов» узнали, что на открытой для просмотра странице «одного из администраторов группы «РПР-ПАРНАС в Чувашской Республике» Дмитрия Семенова размещены изображения с нацистской символикой».
Что бывает за перепост. Условный срок В феврале 2014 года уголовное дело за репост было возбуждено против барнаульского экс-нацбола Дмитрия Бычкова, уже осужденного на условный срок за незаконное хранение оружия и экстремизм. 15 мая 2015 года Дмитрия Бычкова приговорили к трем годам условного срока.На этот раз Бычкова обвинили в призывах к терроризму — часть 1 статьи 205.2 УК.
Бычков перепостил публикацию ультраправого активиста из Петербурга Максима Калиниченко с фотографией патрона и текстом: «Единственный аргумент, который готова услышать власть, для всего остального есть либеральные митинги». К публикации Бычков добавил и свой комментарий: «Согласен с Максом, террор должен стать модой среди широких слоев населения».
В показаниях сотрудников ФСБ подробно описано, как они вводили в адресную строку браузера название партии «РПР-Парнас» (в августе этого года партия переименовалась в ПАРНАС), затем открывали страницу группы партии, а после нее — личную страницу Семенова. Согласно материалам дела, Абрамов и Яковлев в присутствии двух коллег изучали страницу Семенова еще 28 марта прошлого года. Тогда их внимание привлекли три публикации активиста: изображение мужчины с пистолетом и свастикой на руке с текстом «нацистская символика», фотография Губарева в форме РНЕ и изображение Медведева.
Однако при допросе в суде компьютерный специалист ФСБ не подтвердил, что в его присутствии Яковлев и Абрамов переходили по упомянутой в их показаниях ссылке, рассказывает Семенов. «Ко мне пришли просто оперативники, попросили сделать скан страницы», — приводит активист слова специалиста. Более того, в суде он подтвердил, что фотография могла прикрепиться к публикации автоматически, тем самым согласившись с позицией защиты.
«Многие вещи они (сотрудники ФСБ — МЗ) не помнят, видимо, чтобы не подводить себя под статью о даче заведомо ложных показаний. Они очень любят употреблять в суде формулировку «я не помню»», — говорит Семенов.
Что бывает за перепост. Эмиграция В ноябре 2013 года барнаульского оппозиционера Андрея Тесленко обвинили в производстве и распространении экстремистских материалов (статья 20.29 КоАП). Дело возбудили из-за репоста записи Алексея Навального о том, что ролик «Припомним жуликам и ворам их манифест-2002» признан Кировский районным судом Новосибирска экстремистским. 17 апреля 2014 года Тесленко предъявили обвинения уже по части 1 статьи 280 УК (призывы к экстремизму) уже за его собственный пост. Через несколько дней он покинул Россию. 30 июля 2014 года Следственный комитет возбудил дело против магнитогорского активиста «Левого фронта» Андрея Романова по части 1 статьи 280 УК. Поводом для преследования стал репост той самой публикации Тесленко. По словам Романова, его делом занимались сотрудники ФСБ из Челябинска, руководил расследованием старший следователь по особо важным делам капитан ФСБ Осипов, который также занимался делом Жаринова, опубликовавшего обращение «Правого сектора». Активист уехал из России.
Компьютерный специалист, приглашенный защитой, на суде также говорил о том, что фотография может прикрепиться к тексту при перепосте незаметно для интернет-пользователя, который делится публикацией. В ходе процесса он провел эксперимент в присутствии судьи и представителей сторон дела, показав, как именно это происходит.
Помимо этого, в суде выступил полиграфолог, также вызванный по просьбе защиты. По словам Семенова, эксперт подтвердил отсутствие умысла по части 1 статьи 280 УК в действиях активиста.
Перлюстрация, экспертизы и черный список
Сторона обвинения пыталась доказать наличие умысла в действиях Семенова материалами из его личной переписки «ВКонаткте» и заключениями экспертов.
Во вскрытой переписке активиста, которая цитируется в обвинительном заключении, Cеменов обсуждает политику Владимира Путина, свою поездку на Украину и планы эмигрировать в эту страну. «Переписка обвиняемого Семенова Д.А. свидетельствует о наличии в инкриминируемом ему деянии умысла к призывам к осуществлению к экстремистской деятельности», — говорится в обвинительном заключении. Медведева активист упоминает (всего в обвинительном заключении приведены более 40 сообщений) всего один раз — в контексте административного дела, по которому его в мае 2014-го оштрафовали на тысячу рублей.
«В деле фигурирует фото Медведева, заделанного под мусульманина. Его суть в том, что Россия говорит о необходимости защиты русскоязычного населения в Украине, а у самой на Кавказе черт знает, что творится с правами русских», — писал Семенов своему собеседнику в соцсети.
В другом сообщении активист признавался, что опасается возбуждения уголовного дела за этот репост.
«Это (переписка — МЗ) как косвенное доказательство. Они берут личную переписку, которая там со смайликами, с иронией, с сарказмом, и на полном серьезе считают, что я экстремист», — говорит Семенов.
В большинстве «экстремистских» дел о постах и перепостах в соцсетях процесс строится как состязание экспертиз, представленных сторонами обвинения и защиты. Однако в случае Семенова защита решила не привлекать независимых специалистов и не представлять свое заключение.
Что бывает за перепост. В ожидании приговора В августе 2014 года барнаульский активист Антон Подчасов стал обвиняемым в разжигании ненависти по социальному признаку и призывах к экстремизму за репост публикации под названием «Русофобии пост». В экспертизе этого текста сказано, что в нем содержатся «признаки пропаганды враждебных действий по отношению к русским, находящимся на Украине и в России». Также эксперты, привлеченные к делу, считают, что пост содержит негативную оценку русских и положительно оценивает враждебные действия против них. В публикации русских называют «русней» и призывают украинские власти не давать им гражданство. В феврале начался судебный процесс. 24 июня была проведена психолого-психиатрическая экспертиза, которая признала Подчасова вменяемым.
«Изначально мы хотели делать независимую лингвистическую экспертизу, но потом отказались от этого. Мы признаем, что я сделал этот перепост, но линия защиты строится на том, что статья 280-я предполагает прямой умысел на преступление, а вот прямой умысел с моей стороны не доказан никак следствием», — говорит Семенов. Защита настаивала, что картинка с Медведевым, которая и стала поводом для уголовного дела, прикрепилась к публикации без его ведома.
Еще до приговора суда Семенова внесли в черный список Росфинмониторинга — «Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму»; из-за этого его банковский счет оказался заблокирован, активист не может проводить никаких банковских операций. Статья 6 Федерального закона № 115 «О противодействии легализации (отмыванию) доходов, полученных преступным путем, и финансированию терроризма» позволяет включать в список террористов и экстремистов подозреваемых и обвиняемых по статье 280 УК и еще 18 статьям.
«К сожалению, наши законы позволяют это сделать. Когда возбуждено дело, человеку предъявлено обвинение, хоть он еще и не признан виновным, но его заносят в список Росфинмониторинга. Есть такая практика», — сетует адвокат Губин.